(Продолжение)
|
„Вселенная в чашке воды на столе, |
15 июня 2004 г.
Осушив в „Русском Клубе“ бутылку розового Cabernet d'Anjou 2002 года, я стал погружаться в тёплые фантазии французского лета, пахнущие нежным ароматом спелых ягод замка Château de Mauny — вон он раскинулся на высоком берегу реки, вьющейся посреди необъятных полей, залитых солнцем, далеко вдаль — в сторону леса… Чёрт побери этих французов — разве можно вместить в одну бутылку столько розового шума?
Я брёл опъянённый по Питеру; радовался, потому что вновь видел его таким, каким всегда знал и каким всегда хотел видеть. И вот почему. Я вспомнил, как загорелся этот холодный город тем далёким весенним апрельским утром 2001 года, вспыхнув сотнями солнц-куполов. Я даже не сразу сумел вспомнить, какое именно тогда было небо (о! это могло бы послужить сюжетом для отдельного сентиментального воспоминания), но я отчётливо вижу, как в тот день в каналах играло небо, в реке — волны, на лицах прохожих — улыбки, а в моём сердце — твои глаза… Вспомнил я и то, как он внезапно погас и рассыпался, когда ты оставила его через несколько дней, улетев в Копенгаген на долгие полгода…
А небо было прекрасным. Я только сейчас вдруг заметил, что за первый день нашей первой с Наташей встречи в Петербурге в апреле 2001 года небо словно играло с нами. Сначала оно было несколько серым, даже пасмурным и казалось невыспавшимся. Но к обеду краски точно разыгрались, оттаяли, живо поблёскивали серебристой капелью на плечах прохожих. Мы прыгали с тобой через голубые лужи талого снега, всё время куда-то спешили, украдкой рассматривая друг друга и что-то про себя думая…
К вечеру небо устало, мы — тоже. Мы сидели, раскрасневшиеся и утомлённые, в жарком и душном театре на Фонтанке, а небо всё сыпало и сыпало свой мелкий колючий снег на обнажённые улицы; и всё, казалось, тонуло во мраке усталости…
Это сегодня я понимаю, что именно тот день определил мою жизнь, но в тот день он сам мне казался таким странным, безответным и мимолётным, что я вовсе не пытался найти в нём каких-то знаков судьбы. Я лишь хватал его насыщенный свободой и любовью воздух..
Но всё это лишь промелькнуло в моей голове и тут же унеслось обратно в прошлое, вслед за лёгкой фантазией розового Cabernet, тая в себе истинные чувства и восторг нашей встречи. Такие чувства, пусть они и виртуальны, хочется переживать вновь и вновь, хочется трогать их, ласкать, обнимать и обманывать, чтобы чувствовать, чувствовать, чувствовать… А что чувствовать, я не знаю. Просто хочется всегда чего-то большего. Сказки.
Я много раз спрашивал и спрашиваю себя, чтó именно заставляет меня возвращаться в этот город? Что я оставил здесь или что нашёл? Чему я радуюсь, чем не доволен. Но чем больше я думаю об этом, тем сложнее мне кажется ответ. Как ни странно, от этого интереснее и загадочнее становится город. Этот город как будто соткан из холоднвых камней-тайн и рек-загадок.
Винный veritas очень скоро выветрился. Город перестал удивлять. Успокоился. Задумался. Закончилась и моя одинокая прогулка — поезд на Полоцк уже пыхтел у перрона. Люблю дальние поезда — они создают ощущение фильма, который одновременно снимаешь, смотришь и в котором сам снимаешься. Но не все фильмы мне нравятся. Люблю плацкарт. В плацкартном вагоне узнаёшь нового столько, что хватает для несколькодневных раздумий и рассказов. В общем вагоне устаёшь так, что несколько дней не можешь насытиться какой-то устойчивой неподвижностью или индивидульностью, словно тебя заставляли смотреть, как кого-то насилуют. Зато в СВ или купейном сам себя насилуешь и пропадаешь от собственных мыслей и железнодорожной прямолинейной беспомощности. Ехать пришлось купейным…
16 июня 2004 г.
Опять же, как и накануне в Питере, я боялся. Я боялся думать о встрече с родными. Не знаю почему. Думать о причинах я тоже боялся. Почему боялся думать о причинах, я, правда, знал, но не хочу говорить вслух. А ведь правда, что „мы все бежим за чудесами, но нет чудесней ничего, чем край родной под небесами, где крыша дома твоего…“
Жигули за полчаса домчали нас до деревни, где живёт моя мама. И вот тут рядом с мамой, братом, отцом и скошеной крышей родного домика я перестал бояться и заметил, если можно так выразиться, себя.
Мне две недели не давали как следует „нащупать“ себя, потому что, разумеется, у них самих было (и есть) больше прав на то, чтоб меня „нащупать“.
А через две недели всё стало резко исчезать. Сначала сказала гудбай моя речка, потом моя деревня, мой Полоцк, мои отец, мама и брат… То что необратимо нельзя обратить, как бы я этого не хотел вернуть назад. Да и нельзя долго быть счастливым. Я бы даже сказал, всегда или никогда… — Дорога, точно мои полусонные мысли, плелась и плелась в ночь, на север, в Таллинн; я складывал в карман последние километровые столбы родины, убегающей из-под урчащих от напряжения и злости колёс. Несколько часов я не мог смириться с неприятной мыслью о том, что мамин поезд не подоспел к отправлению автобуса, но время брало своё: „Сашка! Наташа! Боже, как сейчас мне вас не хватает. Ещё 12 часов и я вас смогу, наконец, обнять. Завтра, завтра, завтра…“
И всё это сегодня кажется просто промелькнуло в моей жизни. Неужто и вся жизнь вот так может промелькнуть?! А-а, сейчас не до того! Нужно бежать… Говорят, если очень быстро бежать, то время замедлится.
Продолжение следует…
