Зеленков.com: Всё течёт

Часть первая

„Раз уж нам не дано предугадать…
то, можно, я хотя бы помечтаю?!“

Нутром почувствовал: „последний раз…“ — Автобус прожужжал над мостом, и из вида, ставшего знакомым и незамечаемым, исчезла изрядно обмелевшая Двина. „Вот уже через месяц этот невзрачный отпечаток чёрной воды между ровно-зелёных склонов, подпирающих бледно-белые мощи молчаливого Софийского Собора и Курган забытой после 9-го Славы, станут другими… А какими они станут? Ну-ка, скажи мне, каким ты увидишь этот отпечаток потом? Каким он станет? Да и разве может с ним что-то стать?! Уверен, что станет — но не с ним, а со мной. Уже становится. Так всегда было.“ Он никогда не был шизофреником и не сходил с ума (даже сознание ни разу не терял!) — он ведь, несмотря ни на какие сантименты, хорошо знал, что тысячи лет течёт эта река на запад, выливая воду, пропитанную витебским фенолом, полоцким мазутом и новополоцким ацетонциангидрином в то, что миллионы лет обозначает на глобусе Атлантический океан. Не один раз он даже пролетал над этим коктейлем… Но тогда глобус, сжимавшийся вдруг до размера футбольного мяча, мог запросто вместится в его голову. Ему казалось тогда, что он хочет рассказать о многом: что вдруг почувствовал, что увидел, что понял… Но тут его самолёт начинало трясти. Мячик начинал подпрыгивать и снова раскручивался в огромное футбольное поле с миллиардами соперников, потом снова мячик, поле, опять мячик, и опять — поле.

Но мы-то с вами знаем, что собор тот стоит не одну сотню лет, что река течёт не одну тысячу лет, что океан колышется миллиарды лет и что… что ни черта в этом мире не меняется. Разве только: „квартирный вопрос“. Так что же он собирался увидеть потом? Ну что изменится?!

Он почесал за ухом, повернулся к окну и увидал растёкшееся на весь небосклон лазурное небо. Солнце медленно, с выверенной тысячелетиями точностью клонилось туда, куда не могло не клониться, и тянуло за собой остатки ненастной погоды. „Ненастной“… — Он в четвёртый раз привёз родителям ненастную погоду! Нет, это уже казалось не совпадением, а заколдованной игрою. Он по 5-7 дней кряду бродил по городской жаре, но стоило ему сесть в поезд и проснуться назавтра в вагоне подъезжающего к родным местам „Барановичи-Полоцк“-а, как от жары не оставалось ни малейшего намёка… „Снова мать будет смеяться и шутить надо мной“, — каждый раз по его лицу бежала хитрая улыбка… И мама шутила.

Особенно ненастно было в первый раз. Тогда они с братом выбрались на рыбалку. Рыбалка с ночёвкой на плёнке, под дождём, у костра. Это только на бумаге могло выглядеть романтикой. А тогда это больше походило на ночной кошмар. У беспрестанно гаснущего костра шевелились мохнатые медведки. Какая-то магнитическая сила тянула их в самое пекло костра: они обгорали, ворочались от смертельного тепла, но не отступали перед природным инстинктом… Те, что по умнее ползали под плёнкой, на которой он с братом пытался уснуть. 100 граммов здесь и в самом деле не повредили бы… Тогда и брат не вскакивал бы от омерзительного шёроха под головой — не курил бы так часто. А ему было спокойно и радостно: „Ну и что, что капает сверху, ну и что, что звёзды едва тускнеют, ну и что, что шуршат, ну и что, что прохладно.“ — Он закрывал глаза и быстро самоуспокаивался, находя увлечение в этой игре своего Я и природного Оно…

Всю ночь они по очереди (через час) просыпались, шатались по кустам (словно лунатики) в поисках дров. Потом полчаса кормили костёр и снова забывались в дремоте, наплевав на дождь грязным потоком фразеологизмов.

Когда утром при свете они увидали место своей стоянки, они точно знали, что следующую ночь они проведут иначе… По крайней мере, не в такой луже. Ещё этот поднявшийся ветер, низкие тучи, дождь, руки и ноги, уставшие от сетей, рыба… Пожалуй, рыба была исключением из правил: рыба была оправданием всем мукам, -— вот оно рыбацкое счастье!

Brother Брат с уловом.
(Там ещё котик под столом… но здесь не видно.)
Это первая наша с ним рыбалка. Тогда ещё помнится был апрель…

Потом были и пироги и тёплая одежда, и уютная кровать и спать, спать, спать…

Во второй раз, вообще никто и ничего не делал. В свой третий визит он сажал картошку; снова мёрз, снова капало. В четвёртый — дул такой ветер, что только баня смогла согреть. И это после 27-градусной жары! Это после купания!

Он перебирал все эти обыкновенные события в памяти и снова говорил себе: „Мне это нравится… Мне это просто нравится…“ Глаза улыбались чему-то только ему понятному и самому себе объяснимому, нам неведомому. А автобус тем временем подъезжал к 5-ти вековому Лепелю.

Минск 160 км

Ели уже стоят чёрно-зелёные. Точь в точь такие, как летом: величавые, нагретые солнцем. И вода уже прозрачная, без торфа — летняя. Летом хорошо. Летом чувствуешь, как кругом пахнет жизнью: красиво полураздетые девушки горделиво прошагивают мимо, заставляя тут же тяжело вздохнуть и — безнадёжно обернуться. Бритые парни звенят пивом. Дедушки их нетерпеливо ждут, переживают. Вообще, лето — нервная пора. Бывает, так напереживаешься, такого понасмотришься, столько дров поналомаешь, ног понамочишь, — что опечалишься к осени. Осень — унылая пора. Но осень — не скоро. Он и не хотел сейчас думать об осени — о последствиях. Его вдруг забеспокоили два жизненно важных вопроса: сколько минут будет стоянка автобуса в Лепеле и платный ли там туалет… Да, жизнь она умеет быть грубой.

10 минут, вход бесплатный. Он даже пожалел, что так много и так мало: „Поехали уже, а то мысли запутались…“ — Ему всегда казалось, он даже был убеждён, что при езде мысли всегда стройнеее и складнее, что когда едешь, „догоняешь“ себя. Словно вдруг „останавливаешься“ в этом несущемся против твоей воли поезде жизни. Словно хватаешь себя за руку и видишь, какие они твои собственные глаза. Видишь, зачем они нужны и чего хотят. Слышишь что ты говорил всё это время, понимаешь что делал… — задумываешься. Так ему всегда казалось. По крайней мере, с тех пор, когда переехал в новую школу. Тогда ему было всего 11 лет. Время текло медленно, постоянно требуя ускорения. Теперь же эта школа представлялась ему мгновенным кошмаром. Словно её и не было вообще. Но она была. И он прекрасно понимал, что без этого чёрного пятна, он не был бы белым. Он не стал бы собой. Впрочем, о цвете своего „языка“ ему говорить не нравилось — он считал это одним из своих принципов. А с принципами он никогда не шутил. Их придумывали не одно тысячелетие. „Так надо“, — гласил главный принцип. Они казались ему логичными даже тогда, когда он не мог понять до конца смысла этих людских принципов. Он слишком любил доверять.

Минск 156 км

Автобус гулко набирал скорость по лепельской равнинной дороге. Солнце уже выстукивало азбуку Морзе сквозь реденькие кустики берёзок, олешин и осинок, — то согревая его лицо (тире), то обдавая приятным холодком (точка). Потом пошёл глухой сосняк. Ему стало скучно считать эти точки-стволы. Он прикрыл глаза и снова предался воспоминаниям. Воспоминания эти носили всё тот же меланхолически-потерянный блуждающий заряд прошлого и никак не хотели пускать его за двери: в новый отпуск, в новые приключения, — в дни, когда, наконец, заглохнут эти назойливые, изматывающие, рифмованные мысли. Нет, даже не стихи — тарабарщина!

Иногда ему становилось тоскливо от ничего хорошего не предвещающего возвращения на работу в Нью-Йорк. Задержаться на четыре недели в отпуске в такой ответственный для себя момент мог только идиот! … или гражданин Республики Беларусь. И всё из-за паспорта. Эту историю ему уже не хотелось никому рассказывать: было просто противно. Но, несмотря на чуство вины, вина та была не его. Придумать такое количество „отмазок“ нормальный человек просто бы не сумел. Только одно то, что в течение трёх недель в Минске не было ни единого бланка для нового паспорта — только это чего стоило! Он смотрел в окно — там ничего не было — ему хотелось ругаться матом или… какое или! Разве можно здесь что-то ещё сказать?! „Неудобно вышло, однако“, — продолжали его глаза. — „В.А. пришлось заму министра звонить… начальника области беспокоить… потом этот облом с большим дядей из МВД… потом с разрешилкой проблемы… компьютер не принесли… праздники.. отгулы… кто-то ушёл на пенсию… Нет, но всё-таки дали паспорт! А-а, в конце концов мы квиты. И не моя, и не её это вина, что люди рождаются без головы и без рук. И если последнее в наше время поправимо, то за первое в ответе только их родители… Старо, как мир… И ни при чём тут общество, президент или зарплата в $100. Ха! Ну это совсем шизофрения… мозаическая…“ — его мысли оборвались, когда он увидел, что автобус несётся в центр огромной тучи . — „И откуда взялась? Вот так всегда в жизни: хочешь выстроить стройную систему, а на практике выходит… выходит как всегда!“ На завтра синоптики и в самом деле не обещали солнечного изобилия. Да и сколько можно радовать белорусскую страдальческую землю. Весь месяц, пока он был в Минске, не было и двух дней подряд без солнца: практически каждый день на улицах, под грибочками, люди пили „Балтику“.

Минск 130 км

Надо отдать должное синоптикам, „сонечнае надвор'е спрыяла“ его встречам с однокурсниками, друзьями, знакомыми, — и так раз 20. Плюс, ещё 60-ти сильный офис ECC, где он ковал свой experience последние 3 года перед поездкой в США. Чего только не было, с кем только он не говорил. Ему постоянно было жалко расставаться, и в редкие минуты одиночества ему хотелось записать хоть пару впечатлений о каждой встрече, чтобы после рассказать друзьям (тем же друзьям! Их у него было не так уж и много). Но когда он силился собрать воедино всю цепь событий, ему никак не удавалось собраться с мыслями. Не удавалось вспомнить то, что было раньше…

В Питере он побывал у двух Ирин… Пасха… Снег… Наташа… Солнце… Расставания… Поезд в полубреду… В Минске сразу же — на почте — встретил Игоря… Потом поехали к Танюхе с малым… Просили остаться… Ждали уже в другом месте… Видел Ника с Оксаной… Был у Серёги… Сидели на кухне с Валерой и его Натальей… Звали ещё… Шашлыки… Бывшие соратники по работе… Паспортисты… Дядя… Тётя… Брат… Сестра… Ещё тётя… Галька-переводчица с её очаровашкой Магги… Мама Сашки… Мама Светки… Папа Вовки… Передачи… Рассказы… Рассказы… Баня… Бассейн с минеральной водой у самого ботанического сада… Вечернее небо… Костик на перилах моста… Серёга с бутылкой пива в руке… Ленка с ароматным кофе… Армреслинг в парке на 9-ое Мая… Тетры… Кино… Башмет… Хазанов… Кафе… Полоцк… Деревня… Бабушка… Бандиты в карчме… Воздушный шар… Салют… ОМОН… Ночи… Думы… Думы… Думы… И снова — встречи, встречи, встречи…

„Наверное, всё это должно после вспомниться при удобном случае… Ну и пусть вспомнится. Тогда и расскажу. Это даже правильнее и интереснее… А бегать с ручкой, как японский турист с фотокамерой на руинах древнейшего британского замка, который он, быть может, никогда больше не увидит воочию, бегать и запечатлевать события на бумаге, а не в голове — да это же глупо и неинтересно! Есть, конечно, и разумный предел: нужны и фотографии, и плёнки, и сувениры, и записи… Но зачем перебарщивать?! Зачем суетится?! Почему просто не наслаждаться. Вот здесь. Сейчас. Сейчас, а не потом. Именно, сейчас и здесь. Жизнь — миг. Она всегда миг. Вечный миг. Не делите миг, не окладывайте на потом. Будьте этим мигом. Когда миг кончится — кончится и всё остальное. Вот тогда и можно будет попробовать восстановить эти миги — для потомков. А сейчас — сейчас эти миги непростительно прекрасны… Только вот…. Только вот не затягивайтесь, не пресыщайтесь — и ищите новые миги. Но и не смейте разрушать чужие миги… Да время и не позволит вам его затянуть, обмануть. Не знаю, почему я так думаю… Просто мне так нравится. Просто мне нравится жить. А вам?“ — он разговаривал с невидимым другом, спорил, доказывал что-то своё. Для него это давно стало нормой — упражняться в поисках смысла.

Говорят, человек, с самого своего рождения ищет осмысление всей своей предстоящей жизни… Что ж, каждому — своё. Каждый хочет быть счастлив. Каждый имеет право и на то, чтобы знать, почему он счастлив или несчастен. На то мы и люди, чтобы думать. У животных, говорят, это не выходит. Не могут они, говорят, осознать своего счастья… А мы с вами? Мы — можем?

Всё вместе он вспомнить не мог. Да и не хотел. Были, однако, вещи, котрые особенно врезались в память. И вот их он смаковал и взвешивал каждый день. Подолгу. Одни — с грустью. Другие — не без удовольствия. Особенно Питер. Особенно Её, Наталью…

В Питере

С самого момента посадки дрожащего Боинга в непросвечиваемое далее, чем на 500 метров, облако, сыплющее крупным снегом — мистикой — устлавшей город и его подступы, — с самого этого момента погружения в облака, он словно погрузился в сладкую дрёму, в далёкий сон детства. Его глаза улыбались, когда таможенник рассказывал ему, как только что самолёт Air France повернули над Пулково-2 в сторону Хельсинки; улыбались, когда, наконец, увидел Иринку с Андрейкой, когда прямо со всеми своими чемоданами в руках пытался обнять их длинные роскошные шубы и пальто… Улыбался — просто он был дома. Да ещё и не один, а с любимыми друзьями.

Он продолжал улыбаться, когда снег засыпал его макушку. Когда друзья вырвались вперёд, и, прикрываясь зонтиком от непогоды, о чём-то переговаривались… „Интересно, о чём они?“ — тепло усмехнувшись, подумал он. Улыбался, когда чемодан на колёсиках нарыл перед собой такую гору снега, что буквально застрял. Улыбался, когда Иришка высказала всеобщее мнение таксисту, что „простоял здесь час под снегом и за такие деньги“ не хотел ехать (хотя г-ца Пулковская была ну совсем под носом — в 5-ти км от аэропорта).

„Снег!“ — вдруг подумал он. — „Вот ведь снег кругом… В апреле! Вчера ты в Нью-Йорке в майке бегал по Брайтону, а сегодня — снег! Дома я!“ — ему было до того здорово, что наверное и окружающие могли заметить. Не могли только ни они, ни он сам понять и объяснить, почему он не удивлён всему этому, а просто ему это всё нравится: что просто всё это как вчера, — что не снег, а его отсутствие, пожалуй, смогло бы только его удивить. Он выдохнул. Он успокоился: „Приехали. Ну вот я и дома. Как хорошо…“

Скоро они очутились в том самом 32/2. А вот этаж он — растяпа — перепутал! И всё равно, едва переступив порог, всё сразу узналось и у него вырвалось: „Как и не уезжал! Как вчера!“

Минск 101 км

Когда поздно вечером он, встревоженный, вернулся в гостиницу, его одолевали неприятные мысли. Может быть, он переживал за судьбу Ирины, за странный разговор за столом… „Я переоценивал её и недооценил его“, — часто возвращался к одной и той же строчке — на протяжении всей ночи — он. Долго болел живот, и всё вертелось и ломило — было часа три ночи, а в Нью-Йорке только заканчивался прошлый день… „Jet-lag!“ Ему хотелось сказать Ирине о чём-то страшном… О предчувствии… Но он убеждал себя, что всё это он выдумывает сам и что всё будет хорошо… Всё это портило ему мысли о предстоящей встрече с Натальей: мысли, которые всё никак не могли догнать его тело, медленно проползая над Атлантикой… Нереальность и бред стали бурно и фантастически окутывать его голову и, наконец, он уснул.

Когда он проснулся было около 6 часов. Спать не было больше сил. Да и не хотелось, несмотря на то, что это уже начинались третьи бессонные сутки. Жалко было тратить время на сон — ещё столько всего хотелось успеть! Он посмотрел за окно: „Ещё так нескоро завтрак и столько ещё ждать, чтобы увидеть Наталью… Помоюсь, поговорю с портье про то, да сё, куплю цветов… обязательно купить цветов! И… и всё! Дождалси. Скорей бы! Скорей… но страшно… Боже, я не нахожу себе места… скорей, скорей, скорей…“

Минск 60 км

Темнеет… Всё небо затянуло… Того и гляди пойдёт дождь! А тогда, тогда 15 апреля тоже было пасмурно, но облака расступались, снег таял… — приближалась весна. Приближался и час X. „А какой я её увижу? Разве другой? А какая у неё будет причёска? Разве важно? Какими глазами она на меня посмотрит? Что подумает? А что я скажу? Привет! Здрасте… Не спал… Ждал… Идём завтракать… Как дела.. Всю ночь летал вчера… До сих пор лечу… Как ты долетела… Наташа… Наталья? Только б не волноваться очень — ненавижу себя, когда волнуюсь… Да я себя вообще ненавижу! Ну, скорей же!“ — предательское сердце испуганно молчало и стучало дрожью даже в кончиках его пальцев.

А всё оказалось на удивление легко и приятно — он даже не успел взволноваться. После они сидели за столиком. Болтали фины, сновали пронырливые дельцы-официанты, продавая сувениры туристам за СКВ. Звинели ножи, вилки. Они бегали глазами друг по другу и незаметно глотали сладкое: чай и кофе…

Теперь он слышал своё сердце, теперь оно пело. Это были минуты, котрые хочется вспоминать годами — минуты счастья.

В обед он потащил её в гости к знакомой — конечно, она не хотела! Но ему казалось, что это будет интересно. Да и обещание он дал уже хозяйке: пасха ведь! И в правду, на небе вскоре заиграло солнце. В ботинках захлюпало, в парке — зачирикало…

Их дом был распложен словно и не в Питере вовсе: в тихом лесочке. Войдя в дом, они не поверили, что здесь живут люди: стены были исписаны ещё в блокаду, а пол в коридоре — взломан до войны! Но бумажные номерки на дверях обнадёжили. А вот и хозяева! И, боже, какие это оказались харомы! А, главное, тепло и сухо… И обед — на плите!

После шампанского, пирогов, песен и фотографий ему уже ничего больше не хотелось — казалось, вот лежал бы он здесь тысячу часов и слушал бы, как дивно поёт хозяйкина дочь Криска… Кристина, девчёнка-школьница, поёт в хоре. Весёлая, быстрая, шутит, рассказывает… И даже про то — как однажды в Англии с ней здоровался настоящий принц Чарлз! И это была не шутка.

Park Апрель. Пасха.
Небо в тот день то ослепляло ярким солнечным светом наступающей весны, то вдруг задувало снегом уходящей зимы…

А вот, кстати, и одна из двух упомянутых мною Ирин (справа) и её певунья-дочь Кристина. Ну, и ваш покорный слуга сбоку примостился.

А время всё плыло и плыло. А он всё думал и думал. О ней. О Наталье. Она была особенной. На удивление, он не мог не мог найти в ней хотя бы одну отрицательную черту. Наверное, в этом была не только её заслуга. Но, несмотря на свои мысли, приблизится к ней по-настоящему ему всё же что-то мешало… И даже он сам понимал: страх. Глупый страх… Или это шло вразрез с его принципами? Это он не мог знать наверняка — пытался ответить себе самому. Ответ на этот вопрос он искал весь остаток дня.

В театре она раскраснелась и выглядела уставшей. Она, оказывается, тоже поздно легла и плохо спала в последнюю ночь. Да и, бог весть, что сейчас творилось в её голове!

Вечером на улице было противно и холодно. Они брели в непонятном им обоим направлении. Подолгу молчали. Казалось, что они хотят найти слова. А какие слова они ищут, они прекрасно понимали. Но так лишь казалось. Слово — не слово до тех пор, пока не произнесено. А дело — не дело, пока не сделано. А что было на самом деле, о том знают лишь они сами, да ветер…

Natalja 17 апреля. Пулково-2.
Скоро объявят „посадку на самолёт, совершающий рейс по маршруту Санкт-Петербург—Копенгаген“… А мне через несколько часов — на скорый: в Минск… — домой…